Мне родиться в феврале, Господи, позволь.
За окном опять метель, головная боль.
Лихорадка, суета, опустелый дом…
В небе юная луна огненным серпом.

Дай мне, Боже, дальше жить — радуясь, скорбя…
Это море переплыть трудно без Тебя.
Кровью, водами, вином я давно крещен.
И, — наверно, может быть — поживу еще.

Декабрь 2020.

Я из классических «книжных детей, не знавших битв». Наше брутальное, умное, веселое поколение родилось после отечественной войны и не попало на странную войну в Афганистане. И в девяностые годы мы продолжали пугать наших наставников, людей иных времен, своим здоровым пофигизмом и душевной незамутненностью. Никогда не забуду преподавателя философии — страдающего, прокуренного до черноты старого «ворона», каркающего с кафедры нам, здоровым и румяным умникам, что-то про идеализм и материализм, пытающегося пробиться к нашему уму, зацепить, наставить на пути. Наши учителя теряли опоры. А нас спасала пресловутая «нищета», разумность, прагматизм.

Бог пришел в девяностые. Небо стало ощутимо ближе. Родители подсели не телеиглу, смотрели съезды, верили Кашпировскому и прочим шаманам.

Меня спасали книги. Дождем хлынули книги. Господи, новые книги! Новые- старые – писатели русского зарубежья, Мережковский, Бунин, Цветаева, прочие. Наследники золотой русской литературы, серебряные наши! Мне трудно было на мехмате, все-таки я типичный гуманитарий, однако я никогда не искала легких путей, поэтому честно отучилась пять лет на высшей математике. Чтобы отвлекаться, час математики, а час Мережковского. Или Булгакова. В такой компании проскакивал и матанализ.  

Бог пришел с неожиданной стороны. Мама была заведующей книжным клубом, приносила в дом все, что удавалось добыть. В том числе и три веселых книги Лео Таксиля. Забавная Библия, Забавное Евангелие, Священный вертеп.

Атеистическая литература. Лео Таксиль методично, с огромным юмором смеялся над нелепицами и нестыковками писания, изобличал римских пап и их похождения. Это действительно было смешно. Однако, чудны дела твои, Господи – с улыбкой Слово Божие запоминалось едва ли не лучше, чем читай я его со всей серьезностью. Вот тогда я и опознала цитату из заповедей блаженства. Эх, будь я покультурнее – уж я бы не спасовала, ответила Татьяне Евгеньевне, что «блаженны нищие духом, ибо их царствие небесное».

К нам все шло «от противного». Девяностые я вспоминаю через эту книжную призму, как через закопченное стекло, которое, однако, не дало ослепнуть от внезапно рухнувшей лавины знаний, понятий, концепциий, новой информации. Это было страшное время. Очень хищное. Секты, проповеди, дефолты; утраченные цели, поруганные смыслы. Родителям было очень трудно. А мы спаслись, видимо, все той же молодостью, умом, здоровьем и спокойствием. Наше тихое скучное детство заложило добрый фундамент.

Каждый шел к пониманию своей души по своей тропинке, иногда весьма и весьма прихотливой. Это было время целины, первопроходцев, странников и нехоженых троп. Мы впитывали его. Выживали. Думали. Возрастали.

Долгое время у меня не было нужды в Боге. Все было нормально. Более-менее. Пока не грянул гром.

Я крестилась в 41 год, уже сама будучи мамой, последней в своей семье. Моя младшая сестра стала моей крестной матерью. Это случилось через месяц после христианской кончины нашей мамы.

Было чудо, скромное, но явное. Мама умирала год, у нее нашли рак, и Господь дал ей время с нами проститься и примириться. Мы надеялись, молились, думали, что справимся с ее болезнью. Однако, Господь решил иначе. За три дня до смерти мама причастилась святых тайн, исповедовалась и соборовалась. Тихо, почти без мучений, отошла ко господу, что само по себе удивительно при ее диагнозе. Отпевали ее в Никольском храме. Через год я стала работать в монастыре, и до сих пор удивляюсь как благ и милостив Иисус ко мне лично, и к моей семье.

У мамы в последние годы жизни развивалась алкогольная зависимость, и если бы не болезнь, которая отрезвила ее и помогла вернуться к нам, не знаю, как бы мы вспоминали ее теперь. После ее смерти я с полным осознанием пошла и покрестилась. Мне вдруг понадобилась опора. И я нашла ее, и держусь. Жизнь продолжается. А впереди – жизнь вечная. Я верю, я знаю – мы еще встретимся. И не расстанемся больше.

Бабушка уважительно относилась к моим книжным занятиям. Я могла часами сидеть в кровати, перекладывая тонкие книжки из левой стопки в правую – что-то прочитывая, а чаще просматривая картинки. А еще у меня была толстая серая книга с народными русскими сказками Афанасьева. Там были странные слова, мерцающие, таинственные. Совершенно особенные на вкус, и непонятные! «Церковь», «лампада», «алтарь», «обедня», «вечерня», «заутреня», «молитва», «икона», «аналой». Тут я вступала в область догадок и предположений, потому что никто не собирался мне объяснять смысл этих понятий. Оставалось проговаривать незнакомые слова вслух, катать их на языке.

Это было вкусно. В детстве слова имеют вкус, цвет, аромат. Янтарный «алтарь», звенящая «лампада» — лампа, да не совсем! Всем лампам – лампа. Обедня, как богатый пиршественный стол – впрочем, у моей бабушки других и не водилось – которую надо было почему-то отслужить… Молитва понятно – это такая просьба, тут на помощь приплывала золотая рыбка, на поклон которой отправлялся седой старче, чтобы «взмолиться». А рыбка ему в ответ «молвила».

Моего чутья на слова хватало, чтобы понимать — это какие-то сказочные понятия, это то, что было; то, что ушло; то, чему уже нет места здесь и сейчас. И вставал таинственный вечерний свет за окнами нашей теплой пятиэтажечки; бабушка накрывала на стол и все дружно шли мыть руки. И звенела ложка, перемешивая янтарный чай в прозрачном граненом стакане. Все было полно смысла. Чего-то большего, чем просто здесь и сейчас. Тихое было время. Далекое было время. Время, когда все еще живы, и все еще любят друг друга.

Потом время изменилось, поменялась квартира, семья, поменялся папа, родилась младшая сестра, началась школа.

В школе тоже не было Бога и слова Божия. Хотя лично мне повезло. В четвертом классе я пострадала за незнание Евангелия. Это был 1984 год, по русскому у нас заменяла пожилая (а тогда она казалось старой), нервная учительница Татьяна Евгеньевна. Наш веселый и бодрый класс довел ее до остервенения какой-то коллективной выходкой. Маленькая, худенькая, похожая на серого воробья учительница кричала на нас: «Вы нищие! Вы нищие духом!» Она повторила эту странную формулу несколько раз, вогнав румяных пионеров в недоумение. Мне стало очень интересно, что это может значить. Я пришла домой и спросила у мамы. Просто хотела выяснить смысл непонятной фразы. Мама посмотрела на меня странно, осведомилась, откуда я взяла это словосочетание, подхватила сумку и улетела. Она побывала в моей школе и там задала вопросы и Татьяне Евгеньевне, и прочим словесникам. Чему это они учат детей, и что вообще себе думают! Виновата в итоге оказалась я – потому что нажаловалась матери. Учителя потребовали извиниться перед Татьяной Евгеньевной, которая ничего такого не говорила и вовсе не это имела в виду. И две четверки за год – по русскому и по русской литературе – не позволили мне получить похвальный лист за отличную учебу и примерное поведение в четвертом классе.

Вопрос повис надолго.

Что же такое нищие духом, почему нас ругали такими словами, что это было вообще?

А наше блаженное стадо «нищедухов» подрастало, крепло, буянило и безобразничало. Шли веселые времена, советские восьмидесятые, классическая «эпоха перемен», перестройка-гласность-ускорение. Другие формулы, другие акценты. Но Бога все еще не было.

День первый

Понедельник, начало сентября, Солнце в Деве, Луна растёт (Козерог-Водолей)

Наст сидел на скамейке в парке и наблюдал, как аккуратный белый пёс, вытянувшись в струнку, тащит на буксире грузную хозяйку, пальпирующую смартфон, дымящую сигаретой.
— Здесь врастаю — сказал он сам себе и откинулся на спинку.
Сгущалась осень. Солнце с точностью часового механизма спускалось из зенита к закату и только что не тикало.
Ему было хор-ро-шо. Ничего не болело, не ныло, не беспокоило. А еще, в кои-то веки, ему было интересно жить.
— Белая Луна, бел-ла-йа-а-а… — напевал Наст, катал во рту звуки, раздувал ноздри, выпячивал губы, артикулируя, облизываясь, даже подвывая тихонько.
Рядом с ним на скамейке были: зеленая школьная тетрадка в клетку, три новые шариковые ручки и шуршащий пакет с едой — кефир, хлеб, куриные крылья в вакууме и венец творения — плитка шоколада — молочного, мягкого шоколада, в фольге и в бумажке!
А еще у него сегодня был аппетит — о, счастье, о, радость бытия, дда-а-а!
Наст принюхался к хлебу, попытался учуять запах через полиэтилен. Потом, не торопясь, смакуя момент, острым когтем левого мизинца вскрыл упаковку, внюхался как следует, впился зубами, оторвал горбушку. Уже торопливо, с полной пастью слюны, свернул крышку с кефира, захлебнул.
Стало ваапще отлично!
Читать далее Котолак в заброшенном склепе, или Конь Сдыхот и Панчо Санса →

со всеми остановками…

Лиловый шар несбывшейся войны сияет нам из окон еле-еле, когда на фронт, как братья да сыны, винтовки взяв, запрыгнули в шинели. Ведь у войны нет дела своего, кроме того, чтоб плоть в нечестьи мучить, весь мир нам чудится ободранным нутром пещеры, с выходом в иное, в дальше, в лучше…

Так время плачет, влагою стекла дробится, плавится и медленно мерцает, так жизнь ручьем, по капле, из нутра, стекает вниз и на асфальте тает. А за окном теперь видны поля, деревья, лес, дорога и равнина. Асфальт шуршит, как поутру метла, как дышит на морозе мешковина.

У смерти много облачений: вот, спустился вечер, умер день, и что же? Теперь ты знаешь. Ты уже постиг. Прости нас, Боже. Сохрани нас, Боже.