повествование в 12 квантах

Квант первый

Я пишу этот текст в надежде, что кто-нибудь прочтет его. И надежда эта — дурацкая и глупая. Практически — ничтожная надежда…

Но, как говорили когда-то в Риме, dum spiro, spero. Покуда жив, надеюсь. Господи, почему я даже теперь — выпендриваюсь и умничаю, вот именно сейчас, когда уже надо просто – молиться? Господи, прости меня! Если ты существуешь, конечно… Я никогда в тебя не верил, Господи. Не верю и сейчас. Я скептик, понимаешь?

…Так вот, как надежда моя всё уменьшается, стремясь асимптотически к нулю, так и жизнь — уже еле теплится в моем теле… Хотя это две разные вещи – «покуда жив, надеюсь», и «покуда надеюсь, живу». А вдруг нет? А вдруг именно квант надежды удерживает меня в мире существующих предметов и явлений? Ну вот, снова эти кванты. Ведь все и началось с того, что меня стала преследовать госпожа Квантовая Физика… С маниакальным упорством в голову ломились мысли и идеи, связанные с этой областью знания. Ты спросишь меня, Господи, зачем я вообще полез во все эти дебри, когда я мог — с полным на то правом — жить в лучшем из миров, наслаждаясь каждой минутой своего существования? А я скажу тебе, что резон тут был простой – ты сам создал меня именно так, чтобы я задавал тебе все эти бесконечные вопросы «как?» и «почему?» Я и не знал, что спрашиваю именно Тебя. Я был уверен, что это мой разум, мой изумительно логичный и на диво организованный мозг проникает во все тайны бытия… Какой же я был идиот, Господи!

Прости, я отвлекся. Это просто эмоции, я очень испуган сейчас. Только когда я размышляю или злюсь, страх хоть немного отступает… Отходит чуть-чуть, за пределы моей оболочки, и там ждет, терпеливо ждет, чтобы снова — наброситься, и сожрать меня наконец со всеми потрохами… Я — боюсь, и именно поэтому пишу так много слов…

Начну сначала. Вернусь к самому первому звену в этой цепи. Я родился в лучшем из миров, созданных тобой. И это не пустые слова, а слова, подкрепленные наблюдением и опытом. Но я опять забегаю вперед. Страх, отойди, ты мешаешь мне думать…

Я родился 33 земных года назад, летом. В обеспеченной и гармоничной семье. Это классика, все было, как в сладкой колыбельной «Summertime» – your dad is rich, and your mom is goodlooking… И отец мой был не только богат, но и образован, и очень умен… А мама была не только прекрасна, но и добра, и очень любила меня, своего единственного и долгожданного сына; да, она любила меня всем сердцем… Я лгу сейчас, я придумал это только что. Мне так проще, Господи… Все это — иллюзия, но пусть она останется, хорошо? Иначе я увязну в некрасивых подробностях и никогда не вернусь к сути моего рассказа. А суть в том, что я — очень умный человек. И это не хвастовство, а чистая правда. Мои способности с самого раннего детства удивляли окружающих. Я научился читать в два года, а научившись, без устали читал, и оторвать меня от книг было невозможно. К пяти годам я уже знал четыре языка кроме моего родного. У меня были все условия для развития интеллекта. Семья, в которой я появился на свет, действительно была обеспеченной, тут уж я душой не покривил. Скорее приуменьшил, потому что отец мой был вторым в списке богатейших людей мира. А первым был…, ах, впрочем, я опять отвлекся. Это ведь неважно, правда? Короче говоря, ко времени окончания колледжа я был самым завидным принцем во вселенной. Ха. Ха. Ха. Да, принцем, с бриллиантовой кредиткой в кармане и ворохом удивительный идей в прекрасной голове. Мир упал к моим ногам как спелое яблоко в райском саду… О, я не стану сейчас вспоминать о том времени. Cвои подвиги на протяжении трех последующих лет я расписывать не хочу. Ты мне все равно не поверишь, Господи! Удивительно во всем этом то, что мой ум не помешал мне, а скорее наоборот, заставил методично и скрупулезно пройти через все существующие соблазны и грехи, и измараться во всевозможных — и изощренных, и примитивных — непотребствах… Я тешил себя убогой мыслью, что таким простым способом я познаю мир во всем его разнообразии… Как видишь, при всем своем уме я был не оригинален. Родись я хотя бы на пару сотен лет раньше, еще застал бы эру глобальных войн и первоначального накопления капитала. А так, в уютненьком мирке тотального комфорта мне пришлось довольствоваться объявлением войны самому себе. И я победил. Через три года уже ничем нельзя было пробить алмазную броню моего цинизма… И тут вмешался случай. Однажды, каким-то буйным, немыслимым зигзагом занесенный на благотворительный вечер в моей альма-матер, я разговорился с одним пожилым профессором. Его слова круто развернули мое миропонимание. Наверное, я слишком много выпил тогда «снежного» шампанского… В общем, этот человек нашел правильные слова, чтобы заинтересовать меня. Я заглотнул его ментальную наживку вместе с крючком. Естественно, он хотел заручиться моей финансовой поддержкой: все, кого я встретил в своей взрослой жизни, рано или поздно обнаруживали склонность залезать в мой бездонный карман. Я уже не тешил себя иллюзией, что повышенный интерес к моей персоне есть бескорыстное следствие моей личной уникальной харизматичности… Опять умничаю, да? Итак, бал, профессор, разговор о квантовой физике и устройстве вселенной. Видимо, чтобы потешить воображение богатого олуха, профессор поведал мне о парадоксе под названием «квантовое самоубийство»…

Квант второй

… Это словосочетание сразило меня наповал. Даже хмель слетел мгновенно. Слова этого человека как будто ударили меня в чувствительную точку, и в ответ все тело немедленно загудело как колокол… Я встряхнулся, подхватил моего визави под локоток и буквально выволок его прочь с вечеринки… Мы проговорили всю ночь. Говорил больше он, а я пытался снова напиться… Безуспешно. Тогда я подумал, что все дело тут в характерном тембре его голоса – да, видимо, все дело было в этом высоком, слегка визгливом, скребущим душу голоске, который невозможно было игнорировать… В общем, к утру я уже дремал, обессиленный, в высоком кресле своего кабинета, а он, кажется, все еще продолжал свой спич, расхаживая передо мной и жестикулируя… Не помню. Из всех сказанных той ночью слов я не помню ничего, кроме разве что, самой первой фразы – «А знаете ли Вы, что мысленный эксперимент с квантовым самоубийством дает ключи к пониманию структуры мультивселенной?» …Настало утро, и настала моя новая жизнь. Мой Учитель, назову его так, был человек странный. В общем, ничего странного в его странности не было – более того, было бы действительно странно, если бы выдающийся интеллектуал не был чудаковат и эксцентричен, ведь правда? И, тем не менее, ложку мимо рта он не проносил, не был он как-то специфически растрепан или неопрятен; его отличал разве что уже упомянутый мною тембр голоса и необычные глаза — серые, плоские, с острыми гвоздикам крохотных зрачков. Эти глаза никогда не смотрели прямо. Казалось, что взор этот был вечно направлен внутрь … или поверх голов… или за облака… или еще куда-нибудь. Тем не менее, я неоднократно убеждался в удивительной зоркости этих глаз — их хозяин прекрасно видел в сумерках и даже почти при полной темноте… Иногда при разговоре глаза его словно бы освещались изнутри невидимыми вспышками, и в такие моменты я ощущал уже знакомое мне колокольное гудение в теле… Общаться с моим учителем было все равно, что обниматься с трансформаторной будкой – из него иногда просто летели искры! Я пил этот ток, я молчал, я слушал… Это было самое счастливое время в моей жизни. Словно все силовые линии моего тела и жизни выстраивались под воздействием невидимого магнита, сосредоточием которого был мой Учитель… Его ум…, о, я был влюблен в его ум! Двумя фразами он расставлял все точки над всеми «и», которые когда либо приходили мне в голову… С той памятной ночи он больше никогда не был так многословен (позже он признался, что тогда тоже хватил лишку, для храбрости). Мы больше не расставались. Я велел перевезти все оборудование его небольшой лаборатории вместе с парой сотрудников в свое поместье у реки. Там, в ангаре для флайеров, мы оборудовали новый исследовательский центр. Я открыл ему кредит, и мое поместье на неделю превратилось в оживленную воздушно-транспортную магистраль и перевалочную станцию. Еще 3 месяца мы занимались монтажем. Наконец, дело сдвинулось. Мы начали практическую проверку мысленного эксперимента, известного физикам еще и под названием «квантовое бессмертие»…

Квант третий

Я очень люблю деньги. Вот ничего не могу с собой поделать — люблю, чувствую и понимаю их… Я родился с этой жилкой, ведь не даром же мой отец — второй по богатству человек Мира… А еще я люблю — секс. И иногда мне кажется, что эти две вещи сильно взаимосвязаны. По крайней мере, все свои лучшие сделки я провернул непосредственно после «этого»…

Моя влюбленность в моего Учителя сперва показалась мне вот именно что мощным телесным притяжением… Я не мог ничего с собой поделать, я был заворожен этим человеком, я старался все время держаться от него поблизости. Казалось, что он этого не замечал. Он все время был чем-то занят — диктовал тексты в мнемофон, записывал загадочные символы в навороченный карманный мультипланшет, даже садился в угол с допотопными паяльником и канифолью, и часами там дымил и шаманил… Это был вкусный смолистый дым, я обожал этот запах…А еще вокруг него постоянно звучала музыка. Он был поразительно всеяден в музыке! Похоже было на то, что он ставил разные мелодии в зависимости от решаемой им в данный момент задачи. Если требовалось что-то писать, он ставил музыку без слов и с четким ритмом. Если нужно было что-то рисовать или проектировать, он ставил рок-н-ролл, древний, как дерьмо мамонта. Но самое интересное начиналось, когда ему требовалась свежая идея. Он вызывал в вижьюал-плейлисте композицию наугад и щелкал до тех пор, пока не удовлетворялся звучанием. Дальше он вставал и закрывал глаза. Начинал двигаться по кругу, по часовой стрелке, все быстрее и быстрее, расставив руки в стороны, лбом в зенит… Если равновесие терялось, он щелчком пролистывал мелодию. Иногда это продолжалось долго. Иногда ему достаточно было просто подскочить и прищелкнуть пальцами. Вот тогда он — улыбался… И снова я слышал этот звон…
Он никогда не гнал меня, мое присутствие было ему для чего-то нужно. Я посматривал на него и занимался своими подсчетами. Иногда я хотел подойти к нему и дотронуться до его лба кончиками пальцев. Обнять его. Дышать его озоном. Укусить его в плечо. Но я не делал этого. Не знаю почему. Что-то останавливало меня. Какая-то хрупкая невидимая преграда, какой-то хрустальный кокон, окружавший его не менее плотной стеной, чем мой пресловутый алмазный цинизм… Дела наши шли хорошо. Пару часов в неделю он специально отводил для уроков физики. Сперва это было очень мучительно — я едва мог дышать и слабо понимал, о чем вообще он говорит. Увидев это, он научил меня считать интегралы и производные. Ему пришлось потратить 3 часа времени, чтобы я понял идею предельного перехода от рационального к иррациональному. А когда я это понял, то вскочил, закружился и прищелкнул пальцами, как это делал Он. Мы смеялись как дети. Его глаза дарили меня своими вспышками. Я трепетал…Я готов был пойти на все, чтобы этот кайф не заканчивался. Пойти безоглядно. Очертя голову…

Квант четвертый

Через четыре месяца после моего знакомства с Учителем я получил письменное приглашение от мамы с просьбой о встрече. На самом деле это была вовсе и не просьба, а приказ, изящно упакованный в тонкий длинный кремовый конверт без запаха и надписанный ее самым нервным, самым острым почерком. Мама училась каллиграфии у самого Тоситако Номи и достигла великого мастерства в этом древнем искусстве. Я был вынужден все бросить и лететь. На южной оконечности Перу, на острове Огненная Земля, мы говорили с ней, сидя на террасе ее дома, смотревшего окнами на Великий Океан. Под порывами антарктического ветра морщилось защитное климатическое поле. Апрель вступил в свои права, предвещая скорую и безжалостную зиму… Я смотрел на нее, на эту женщину без возраста, в эти зеленые колдовские глаза и слушал вполуха. Сперва речь зашла о семейных делах, как всегда. Я – старший сын и единственный наследник, и, разумеется, я держу все эти дела под контролем, так что ничего нового она мне сообщить не могла. Наконец она встала, повернулась ко мне спиной и смолкла, касаясь открытой ладонью полевого барьера. Это было так красиво — ее нежная кисть в тяжелых серебряных кольцах — два черненых витых кольца на среднем, и один перстень с аметистом — на указательном пальце, что я пропустил момент атаки. — Ты знаешь, что твой новый друг (она интонационно подчеркнула это слово) убил свою жену в пьяной ссоре? Я молчал, переваривая эту информацию. Это была новость для меня! Мама молчала тоже. Пауза затягивалась — я тонул в пучине черных эмоций, воронкой вздымавшихся откуда-то из живота и ниже. Я почти что захлебнулся, когда она наконец-то повернулась ко мне лицом и заглянула прямо мне в глаза. И я отчетливо увидел, что ей в этом году исполнится 60 лет, как будто невидимая маска упала и вдребезги разлетелась на пестром неотшлифованном мраморе террасы… Она прикоснулась пальцами к виску. Маска вернулась на место. Из кармана длинного вязаного кардигана она вынула мультифункциональную карточку и вложила в мою ладонь. Склонилась ко мне, поцеловала сухими прохладными губами в лоб и сказала – Подумай над этим на досуге, мой милый… Она ушла, не попрощавшись, а я так и остался сидеть, тупо уставившись на свои руки…

Квант пятый

Джон Юджин Мэш, доктор философии, степень по математической логике и функциональному анализу, автор ряда статей по экономике, астрофизик. Родился 48 лет назад, ровно в два раза старше меня тогдашнего… Выходец из многодетной и ортодоксально-религиозной семьи. Вундеркинд, самый талантливый студент своего выпуска. В 21 год пережил нервный срыв на почве напряженных занятий, в 22 года женился на своей сокурснице, в 23 года был привлечен к уголовной ответственности за убийство своей жены Миранды Мэш, в девичестве Миранды Коббс, 26 лет. Был помещен под стражу, освидетельствован психиатрической комиссией и признан невменяемым. Помещен на стационарное излечение с диагнозом параноидальная шизофрения. Через 3 года, в возрасте 26 лет был отпущен после повторного освидетельствования. Родственники покойной Миранды Коббс возобновили уголовное преследование. Процесс длился в течение года, но Джон Юджин Мэш был оправдан судом присяжных после пяти дополнительных слушаний…?Я осторожно отложил мультипланшет, информации было слишком много для одного дня. Я оключил защитное поле и вдыхал Антарктику полной грудью. Я не чувствовал холода и ветра. На юге собиралась туча, сизая от стылой влаги, последняя буря апреля…

Квант шестой

В этот момент кто-то тепло обнял меня, подойдя незаметно со спины… Я резко развернулся через правое плечо и уткнулся лицом и носом прямо в грудь моей неньки-кормилицы Дарь-Петровны. Сколько я себя помню, она была рядом… Еще совсем юной девушкой она попала в дом моей мамы и работала там горничной, а когда на свет появился я, возилась уже со мной. Ее старшая дочь была моей молочной сестрой. Мы часто играли вместе. Дарь-Петровна приехала откуда-то с нэзалэжной Украины (так до сих пор еще и не наигравшейся в эту свою нэзалэжность, вот уже на протяжении 150 лет после ее провозглашения…) Народ, который там обитает, удивительный и сказочный. Дарь-Петровна очень любила петь, она и меня выучила своим песням. Я собирался как-нибудь в будущем свозить ее на родину, куда-то под Харьков (какое странное слово!). Петровна молча обнимала меня, пока я, пользуясь возможностью, рыдал ей в плечо. В нее можно было всласть порыдать! Пойдем, сказала она. Пойдем, покушай. Я немедленно ощутил зверский голод – таково было еще одно свойство этой женщины – она возбуждала во мне аппетит и вкус к жизни. Я подмигнул ей заплаканным глазом, а Дарь-Петровна хихикнула и отвесила мне шутливый подзатыльник. Она включила поле, и на терассе сразу потеплело. Туча остановилась на южном краю горизонта. На севере-востоке показался край солнца. Что-то ворча и бормоча, она таскала тарелки и подносы. Я сел жрать! И не отвлекался от этого медитативного процесса довольно долго… Дарь-Петровна молча смотрела на меня с одобреним и любовью. Сытый как удав, я откинулся в кресле и задремал. Она осталась рядом, заполняя пространство своей хлопотливой деятельностью. Укрыла меня теплым пледом, принесла жаровню с углями, сочно чмокнула в щеку и неторопливо удалилась вглубь дома. Я заснул…

Квант седьмой

Мне снилось что-то необязательное и приятное, когда дрема моя была нарушена самым грубым, самым вараварским способом – прямо на колени мне со всей дури грохнулась необъятная жаркая задница! Я взвыл, но поделать ничего не смог – запутался в пледе. Еле выпростав правую руку, я с наслаждением ущипнул эту жопу, и взвыл опять – потому что она была обтянута чересчур тугим денимом, так что у меня еще и сломался трехсотдолларовый эксклюзивный маникюр на большом пальце… Вот тогда я открыл свой рот и начал ругаться по-немецки, длинными сложносочиненными предложениями. Машка – а это была она, моя ненаглядная молочная сестрица – наконец-то догадалась приподняться. Я выпал из кресла, держась за самое дорогое, и пытаясь отдышаться. Машка радостно взирала на меня сверху вниз. Потом ей надоела роль пассивного зрителя, и она одним мощным рывком вздернула меня на ноги и обняла. Я терпел. Раздался сумасшедший лай, и на террасу вылетела белая сенбернариха, точное собачье отражение своей хозяйки. Вокруг меня длилась и длилась бешеная вакханалия любви и обожания, а я — терпел. Я очень терпеливый, когда речь идет о Машке и Махатме. Машка старше меня на три месяца, выше на 10 сантиметров и тяжелее килограммов на тридцать. Истинная дочь своей прекрасной матери, ну что тут скажешь… Правда, мастью она удалась в своего папеньку – Машка рыжая и голубоглазая, а вот сложением — ну вылитая мамаша! Идем, идем – тащила она меня прочь с террасы, прочь от пледа и уютного кресла в ненастные апрельские сумерки. В течение получаса я увидал новых жеребят на конюшне, поздоровался с машкиным папенькой, кузнецом Гарри, а потом меня приволокли в коровник, где на охапке душистого сена любимая кошка Дарь-Петровны окотилась тремя прелестными котятами. Котята были действительно прелестны – особенно мне понравилась нежная изящная дымчато-серая кошечка с лепестком белой шерсти на мордочке. Мы плюхнулись на сено и блаженно трепались час или два, играя с котятами. В основном Машка рассказывала о себе, а я слушал. Ей пофик, что я самый богатый принц во вселенной. Для нее я непутевый младший братишка, которого надо учить, оберегать и лелеять. Мы поболтали про ее кавалеров и подруг, перемыли кости всем нашим общим знакомым, обсудили планы на уик-энд и примолкли наконец. Мне было хорошо. Махатма тыкалась мокрым носом в котят, а кошка шипела на нее для острастки. Машка протянула руку и дотронулась до моих пальцев. Мне приснился сон, сказала она. Я увидела тебя, летящим прямо на солнце. Ты весь пылал. Скажи, что происходит в твоей жизни? Я не знал, что ответить. Внезапно я ощутил дикий холодный ужас, эти простые слова вернули мне все черные утренние ощущения после аудиенции с мамой и прочтения файлов про Джона-Юджина Мэша, моего ненаглядного Учителя. Я посмотрел на Машку и промолчал. Просто смотрел в ее распахнутые голубые глаза и ничего не говорил. Не было слов. Пустота была. Мрак межзвездный.
Не-по-нят-но-е…

Квант восьмой

Махатма глухо гавкнула. Я оторвался от Машкиных распрекрасных глазищ и увидел входящего в коровник Гарри. Его сутуловатая широкоплечая фигура едва протиснулась в дверной проем. При виде Гарри у меня снова заныли уже сто лет тому назад заросшие рубцы на заднице – вот точно так же, как-то раз, он застукал нас с Машкой в укромном уголочке, занятых вполне еще невинными исследованиями интимных особенностей наших тел… И никакая политкорректность и толерантность не помешали ему надругаться надо мной при помощи здоровенного черного ремня! Жалко, Махатмы тогда еще на свете не было, чтобы предупредить меня о его появлении…

Гарри хмыкнул в прокуренные усы (не понимаю, ну вот не понимаю я усатых мужчин) и гулко сказал – Пойдем, парень, потолковать надо… Еще один человек, которому пофик, принц я или нет, богач я или нет, умник я или нет… У Гарри на все и всех — свои понятия. И куча острых слов на все случаи жизни. Иногда он бывает очень злым, иногда – пьяным, но всегда, в любом состоянии этот человек представлялся мне неодолимой силой… Он вышел прочь, и побрел, не торопясь, в кузницу, ничуточки не сомневаясь, что я тут же все брошу и поскачу за ним, словно дрессированная собачонка. И я все бросил, и Машку, и Маху, и кошку с котятами, и поскакал. Так было всегда, так было и сейчас, ага… ?В кузнице у неостывшего горна Гарри присел на корточки и закурил. Он молча рассматривал меня своими голубыми глазками, которые в его исполнении выглядели как два вороненых ствола от охотничьего ружья, направленных прямо вам в душу. Я никогда не мог понять, почему я не могу солгать этим глазам, почему не могу просто отвернуться, почему я тушуюсь и боюсь этого взора… Детские страхи самые живучие. Но ведь не только же страх, а еще и уважение и интерес влекли меня к нему. Когда он бывал в духе, этот человек умел заворожить любого – и ребенка, и взрослого, своими рассказами и прибаутками. А еще он знал кучу песен, не меньше чем Дарь-Петровна, и пел их иногда своим странным голосом, которому были подвластны удивительные обертона…

Гарри неторопливо копался в своих железках (вот этого я тоже не понимал – ну нафига самому корячиться в допотопной кузнице, когда у нас в трех минутах лета – своя механическая мастерская, станки с голографическим программированием, и все чудеса современного промышленного искусства во всей боевой готовности?) Я этого не понимал, но уважал Гарри за его угрюмое упрямство и преданность своей древней колдовской профессии. Наконец он повернулся ко мне, держа на ладони удивительную вещь. Это был ключ. Железный ключ с затейливой бородкой, изукрашенный насечкой, прекрасный и совершенный в своей изумительной функциональности и точеном изяществе… Я благоговейно отнес его поближе к свету, чтобы рассмотреть получше. – Это сплав звездного железа и мексиканского серебра, малыш, — неожиданно ласково заговорил за моей спиной Кузнец. Я давно сделал его для тебя. Все ждал, когда же ты вырастешь и займешься делом. Возьми это как помощь в пути. Я повернулся к нему. В свете горна лицо его было удивительным. А глаза уже не казались мне злыми. В них сияло что-то большее, чем просто мой старый враг Гарри. Я молча пожал его ручищу. Он так же молча кивнул мне и проводил до флайера. И в тот же вечер я вернулся в свое поместье, к своей судьбе, к своей задаче, и к своему Учителю…

Квант девятый

Перед отлетом Дарь-Петровна сунула мне сверток с пампушками, а Машка погрузила во флайер корзинку с дымчатой кошечкой. Я был несказанно рад этому подарку, а про себя решил назвать кису – Мурысой. Мне еще с детства нравилось это слово. Мама вышла на террасу и взмахнула мне белым платком на прощание. Я кивнул ей и взлетел. Мне предстоял перелет в течение получаса, в другое полушарие, я закрыл глаза и расслабился. Через 29 минут я уже брел по главной аллее своего поместья в ангар-лабораторию. Там было темно и тихо. Не светились окна, не звучала музыка. Я позвал – Джон, где Вы? Ответом мне было молчание. Мурыса тихонько мяукнула в корзинке. Я вынул ее оттуда и взял на руки. Котенок вцепился в мою руку всеми коготками. Мне было все равно. Я как будто утратил чувствительность, как под анестезией. Анестезия… Я понял, где его искать! Я быстро отправился на задний двор, там был оборудован госпиталь на десять коек, на всякий случай. Одно окошко светилось. Там я и нашел Его. Он сидел за столом лаборантской, напялив зеленый халат хирурга с завязками на спине, перед ним на столе стояла бутыль с чистым медицинским спиртом и вода в графине. Он поднял на меня чудовищно красные глаза, глубоко провалившиеся в глазницах. Выглядел он жутко. Восставшим покойником, человеком с содранной кожей… Но, как это ни странно, я ни на секунду не усомнился в его нормальности и адекватности. Он тяжело вздохнул и криво улыбнулся мне.

— Привет, Роберт, сказал он. Это было в первый раз за все время нашего знакомства, как он назвал меня по имени… У меня ослабли колени, и я быстро сел на стул. Он молча набулькал в мензурку спирт и воду, жидкость вышла мутная и теплая. Пей, с нажимом сказал Джон. Я выпил, не почувствовав вкуса. Мурыса взвыла и выпрыгнула из моих рук на стол. Ой, возопил Джон, какая Прелесть! Мурыса с урчанием рванула к нему в ладони. Наверное целую минуту он с благоговением гладил ее указательным пальцем со следами химических ожогов и за ушком, и по спинке, и под подбородочком… Мурыса тарахтела от счастья. Я потихоньку хмелел. Мир прочно стоял на трех слонах, которые плыли на большой черепахе, которую, в свою очередь, тащили за собой три синих кита по зеленым межзвездным водам… Все было хорошо.

Она была прекрасна, как этот Зверь, сказал Джон. (Я не переспрашивал, о ком он говорит. Я смотрел и слушал.) Она была самым обольстительным, нежным, бархатным, гладким, звонким и гибким животным с лицом человека, сказал Джон. Аминь, сказал я. Вот именно, сказал Джон. Она пришла, чтобы забрать мою плоть и вернуть ее отравленной своим сладким тягучим злым ядом, сказал Джон. Я молча кивнул. Джон икнул, и еще раз налил из двух горлышек. Главное – это пропорция, сказал Джон. 40 процентов спирта, остальное вода. Вуаля, сказал Джон. Мы выпили его пропорциональной бурды и молча уставились друг на друга. Джон выдохнул горячий спиртовой выхлоп и замолчал. Я отчетливо чувствовал биение его сердца в своей груди. Как колокол, как серебряный набат. Я не любил ни до, ни после нее, сказал Джон. Я не хочу любить и впредь, сказал Джон. Я хотел умереть, но я живу, сказал Джон. Я убил ее. Сказал Джон. Я сожалею об этом поступке, сказал Джон. Я молчал. Джон поднял глаза, свои красные глаза в бесцветных коротких ресницах и глотнул воздуха. Кадык задвигался по невыбритому щетинистому горлу. Он впервые прямо посмотрел на меня. Его взгляд был страшен в своей наготе. В тот день она пришла, загадочно улыбаясь, охорашиваясь в прихожей, напевая про себя своим мурлыкающим голосочком, притрагиваясь к губам столбиком бешено-алой вульгарной помады, но она ей шла, ей все было к лицу и впору, и она была -совершенна, и она была — жива, она несла свою женственность как оружие, как меч, как щит, как локатор, как радар, как ядерную боеголовку тактического назначения, сказал Джон. Я уважительно поднял указательный палец вверх. Джон улыбнулся. Я спросил ее, чему это она улыбается, она сказала, что раздумала, и я не стал переспрашивать, я молча встал и пошел в другую комнату, где в сейфе был спрятан армейский раритетный револьвер моего прадеда… Она забежала вперед, она смеялась мне в лицо, она сказала, что никаких детей заводить не желает, она сказала, что я -сумасшедший, я — весь в своей физике, весь в своей математике, она сказала, что нет, нет, нет, она не любит меня и никогда, никогда, слышишь, никогда не любила, а просто – надеялась стать супругой гения, но с нее хватит, а ребенка больше нет, и хватит об этом… Я молча отодвинул ее со своего пути, я отпер дверцу сейфа, вынул револьвер, взвел курок и выстрелил ей в лоб. Все. Сказал Джон. ?Не верю, сказал я. Джон посмотрел на меня уважительно. Да, сказал Джон. Правильно, сказал Джон. Она вошла в комнату, где я работал, вошла, напевая и мурлыкая, и поставила на стол ма-аленькую к-к-колбочку. А в ней была наша дочь. Четыре месяца, крохотный кусочек плоти, это тебе на память, сказала она, я ухожу, сказала она, я встретила другого мужчину, сказала она, и прощай, сказала она.

Я молча согнулся и выблевал весь спирт с водой прямо себе на колени. Скажи что ты солгал, попросил я Джона, отдышавшись… Джон молчал. Мурыса мурлыкала. Его сердце билось в моей груди набатом. А знаешь что, сказал Джон – не проходит и дня, чтобы я не пожалел о своем поступке, сказал Джон, и я молю Господа, чтобы он позволил мне надеяться, слышишь – только надеяться на прощение… Я не должен был ничего с ней делать, сказал Джон. Пойдем, сказал Джон, тебе надо вымыться. И мы пошли в душевую для персонала. И он включил ледяную воду, и первым встал под душ прямо в халате, прямо в костюме, и струи дымились, касаясь его головы. Я тоже шагнул под этот ледяной водопад. Он приблизил мокрые губы к моему уху и сказал – я надеюсь отыскать такой мир, в котором этого убийства не произошло. Я хочу уйти туда. Понимаешь? Я кивнул. Он поцеловал меня в лоб. Я закрыл глаза. Мы стояли там долго. Пока не протрезвели окончательно. А потом побрели, ледяные, мокрые, в весенний апрельский сумрак. Мурыса осталась спать на стуле в лаборатории.

А на другой день мы продолжили наши занятия как ни в чем не бывало. И никто из нас даже не чихнул. Главное – это пропорция, воистину так, аминь!

Квант десятый

И все-таки несколько вопросов у меня еще оставались без ответа. Я изучил полностью полицейское досье и данные психиатрического освидетельствования, внимательно прочел все материалы судебных процессов. Все казалось очень логичным, очень связным, но как-то не складывалось в единую картину. Создавалось впечатление чего-то искусственного, не хватало каких-то ключевых деталей паззла. Почему-то мне было важно все это выяснить. Я много думал и читал, работал с Джоном в лаборатории, гулял по парку. Ключ Гарри стал моим излюбленным амулетом. Я мог часами гладить его тонкие изгибы, я грыз его зубами, я подбрасывал его и так, и эдак, а еще я везде и всюду таскал его с собой в кармане. Он символизировал для меня ключ к разгадке, ключ к пониманию, ключ к тайной дверце моей души…

Наконец через полгода я спросил у Джона, почему ему поставили такой диагноз. Я уже знал ответ из маминого досье, но мне хотелось услышать его собственные слова. Джон усмехнулся, и сказал, что он действительно был тогда безумен, как шляпник. Более того, на все вопросы он в течение трех лет отвечал цитатами из Экклезиаста. Понимаешь, сказал Джон, мои родители были проповедники одной новомодной христианской секты протестансткого толка. У них все было по библии, абсолютно! А Экклезиаста отец заставил меня выучить наизусть в три года. Этот самый Экклезиаст не раз спасал меня от порки – стоило мне открыть рот и выдать цитату, как они от меня отставали. Я был их старший сын, и со мною они обращались абсолютно безжалостно — секли за любую шалость. Похоже, что после гибели Миранды у меня включился все тот же механизм самозащиты. Но и это еще не все! Скажу тебе по секрету – после того, как я нажал на курок, моя жизнь распалась на два варианта. Вариант реальный – больница, суды, одиночество, наука, и вариант нереальный, тот, о котором я мог только мечтать – револьвер дает осечку и Миранда остается в живых…

Мне стало очень грустно. Я угрюмо подумал тогда, что этот человек не видит вокруг себя ничего, кроме своего страдания. И если отнять у него это страдание, то что же тогда останется? Тот крест, на котором он распинал себя ежеминутно и ежечасно, служил ведь и опорой его духа, был становым хребтом его неповторимой личности… Я плакал тогда, я окончательно понял – он фанатик, он уйдет от меня, и ничто и никто не сможет этому помешать. Я смирился с этим фактом. Более того, я прочел Экклезиаста и выучил его наизусть. Хорошая тема…

Я учился физике и делал большие успехи. Наша лаборатория разрослась в большой исследовательский центр. Оказалось, что наши эксперименты давали как побочный эффект еще и кучу дополнительных изобретений и открытий, которым я находил конкретное материальное применение. Я преуспевал. Джон спокойно работал. В соавторстве мы написали 7 статей, признанных и отмеченных миром высокой науки. В общем, мне было не скучно. Через 5 лет, когда мне исполнилось 29, я получил ответ на давно мучивший меня вопрос.

Все началось с крестин Машкиной дочки. Да, совсем забыл рассказать – Машка вышла замуж, и счастливо. Это совсем другая история, Господи, и спасибо тебе, что это — хорошая и смешная история. Так вот, неожиданно в поместье моей матери нагрянул мой отец. Его не видят там чаще одного раза в год. Обычно свой день рожденья, 7 ноября, он отмечает в кругу семьи, а все остальное время живет как хочет. Родители не разводятся, но предоставили друг другу полную личную свободу. Был май месяц, конец перуанской осени. Папенька нагрянул с кучей подарков, и все были счастливы его видеть, как впрочем, и всегда. Мой отец – убийственно обаятельный человек. В тот год ему минуло уже 68 лет, но внешне он не выглядел старше крепкого полтинника… Его загорелое красноватое лицо, густые снежно-белые волосы, светлая улыбка, крупный слегка курносый нос, крепкое рукопожатие профессионального политика и бизнесмена – все в нем несло отпечаток здоровья и оптимизма. Никто и никогда не мог противиться его обаянию и силе. За ним стояло несколько финансовых империй, куча сырьевых монополий, космические разработки, лунные рудники, и прочая, и прочая, и прочая… ?Да, я мог гордиться таким отцом. Хотя ему это, похоже, не было нужно. Мы общались редко. Сразу после моего рождения родители перестали проживать совместно. Я родился довольно поздно, маме было уже 35, а отцу – 39 лет. На тот момент они были женаты уже 15-й год…

…В то утро на пороге небольшой домашней часовни стоял сияющий Гарри с розовым кружевным конвертом, из которого неслись громкие вопли его первой внучки. Дарь Петровна была в полнейшем восторге, близком к экстазу. А Машка, ставшая еще толще и больше, скромненько держала за ручку своего муженька, огромного и спокойного, как слон, индейца из племени майя по имени Сальватор, с длинной черной косой и в шляпе. Махатма философски взирала на весь этот карнавал, разлегшись поперек песчаной дорожки. Отец отвел меня в сторонку, и мы спустились вниз по каменным ступеням к океану, где на скале стояла ротонда, в которой можно было устраивать пикники и посиделки. Климатического поля там принципиально не устанавливали, поэтому было холодно и сумрачно.

Праздник сразу отступил в прошлое.

Квант одиннадцатый

Отец смотрел на меня. Вокруг нас расцветало сумрачное и ветреное осеннее майское утро… Меня знобило. Увидев это, он подошел к костровищу и разжег дрова, заботливо припасенные кем-то для вечернего пикника… Я с благодарностью протянул руки к лепесткам неяркого пламени. Мы сидели по разные стороны небольшого костерка и молчали. Молчание было живым. Я смотрел на него, а он смотрел на меня. Смотрел без улыбки, очень внимательно. Я вспоминал, как в пять лет он рассказал мне про бесконечность, и я плакал на руках у мамы от лицезрения раскрывшейся моему разуму черной бездны мироздания… Я вспоминал о том, как мы гуляли с ним в общественном парке и находили рассыпанную по дорожке горсть кем-то оброненной мелочи…А я все поднимал и поднимал монетки, и собрал их все до единой, к нашему обоюдному восторгу… В ротонду, тяжело ступая, вошла Махатма и плюхнулась ровненько между нами, видимо, для того, чтобы мы оба ее погладили.

Я наконец-то перестал дрожать и вздохнул полной грудью.
Отец опустил глаза и внезапно спросил – скажи-ка мне на милость, сын, какой чертовой чеховщиной вы там так заняты с Джоном?

Я настолько поразился этому вопросу, что от удивления ляпнул – А ты разве читал Чехова? Его глаза полыхнули мне навстречу острой молнией раздражения. Естественно, я читал Чехова, более того, именно я поставил томик его глупых пьес на нижнюю полку книжного шкафа в твоей комнате – отбарабанил он. Итак, я хочу знать все про эти ружья, которые стреляют, и вообще… Давай, выкладывай, я тебя внимательно слушаю…

Он упруго вскочил на ноги и отошел к краю балюстрады, встречая порыв антарктического ветра. Махатма подкатилась поближе к моим ногам и ткнулась мокрым носом в мою правую ладонь. Я почесал ее широкий лоб. Маха вздохнула и блаженно засопела.

Я закрыл глаза, одна рука на лбу Махатмы, другая – над костром, и сказал, еще не зная, о чем вообще я буду говорить – мы намерены осуществить на практике мысленный эксперимент с квантовым самоубийством. Хотим подтвердить эвереттову многомировую интерпретацию квантовой механики. Согласно этой интерпретации существует бесчисленное множество миров, а участник эксперимента…

Стоп. Сказал отец. Остановись. Представь себе, что я — идиот. Объясни мне так, чтобы я понял твои слова. Я замолк. Мой отец всегда ставил передо мной трудные задачи. Я молчал. Он тоже. Ветер гулял между нами, костер разгорался, Маха разложила лопухи ушей по обе стороны морды… Слова шли ко мне из пространства и отливались во фразы уже без участия моего сознания.

Каждый твой шаг в этом мире порождает лавины вселенных, начал я. Не все эти вселенные кардинально отличаются друг от друга. Некоторые твои шаги не ведут к мощным колебаниям общего потока жизни… Проще говоря, существуют решения важные и не очень важные. Например, твой выбор чашки кофе к утреннему завтраку породил вселенную, в которой ты предпочел чашку чая, понимаешь? Эта альтернатива возникла, как только у тебя в сознании мелькнула мысль о чае. Так вот, альтернативные вселенные рождаются в моменты выбора. Как только ты сомневаешься или размышляешь, как поступить – и вуаля, готово дело, ты создал альтернативу. Твой выбор в конечном итоге диктуется голосом твоего внутреннего закона. Не спрашивай меня, откуда берется этот голос. Но каждый живущий в мире слышит его. Кто-то слышит лучше, кто-то хуже, кто-то поступает согласно ему, а кто-то нарушает свои же собственные принципы – но, в конечном итоге, все живущие в мире плетут общую нить — канат – мост бытия над пропастями бесчисленных альтернатив небытия, понимаешь? Отец кивнул.

Хорошо. Итак, существуют решения важные и не очень важные. Самое важное решение – убить или не убить, быть убитым или не быть убитым, короче, ту би о нот ту би, как говаривал старик Шекспир… Убийство/самоубийство – это фатальное решение, резко меняющее всеобщую логику бытия. Так заведено еще со времен Каина с Авелем, если ты, конечно, веришь во все эти библейские рассказы… Отец молчал.

Во всяком случае, Джон придумал такую штуку – сесть под ружье, быть убитым при помощи вероятностного устройства, которое нажмет на курок с вероятностью фифти/фифти, и отследить все альтернативы, которые возникнут в результате такого поступка. Квантовая теория Эверетта говорит о том, что существует как минимум одна вселенная, в которой Джон выживет. Мы сейчас усовершенствуем промышленный мнемограф для того, чтобы он мог уловить осознание Джона. То есть, в результате опыта мы получим в нашей вселенной мертвого Джона плюс репортажи из других миров…

Чушь какая, фыркнул отец. Какой бред! Джон всегда был ненормальный, и ты ничуть его не лучше!
Ты знал его раньше? – спросил я медленно, уже предчувствуя ответ.
Отец повернулся ко мне. На нем не было лица.
Конечно! — воскликнул он.

И его, и его стерву-женушку. Да, я знал эту парочку, и уж поверь ты мне, что я лично предпочел бы Никогда! Не! Встречать! Их! на своем жизненном пути! Отец заходил кругами вокруг меня, уставившись себе под ноги и что-то раздраженно бормоча. Маха подняла голову и глухо бухнула себе под нос. Он резко остановился, почти упал у костра напротив меня. Не глядя мне в лицо, уставившись в прозрачное цветущее пламя, он повел свой рассказ.

Видишь ли, я учился в том же университете, что и ты, и Джон с Мирандой. И как-то раз меня пригласили на благотворительную вечеринку в альма матер. Супруги Мэш тоже там присутствовали. И пока этот пентюх Джон болтал с целой сворой высоколобых умников, его сучка… Тут Маха подняла морду и гавкнула очень громко. Отец осекся. Извини, Махатма, сказал он. Я рассмеялся. Так вот, продолжил отец, Миранда в тот вечер нацелилась круто изменить свою жизнь. Я и не знал, что она планировала это с самого начала. Для меня все произошло словно бы случайно – невинное кокетство, сияющие взгляды над краем бокала с шампанским, ее очарование, ее голос, господи, зачем же ты дал этой женщине так много прелести, неужто только лишь для того, чтобы она ломала жизни и судьбы мужчин… Так вот, я был сражен, и — я сдался. Это было наваждением – мне показалось, что я встретил свой идеал подруги. К тому моменту с твоей мамой мы прожили в браке уже 13 лет. Твоя мама — очень мудрая женщина, и она никогда не держала меня на коротком поводке. Она понимала мужскую природу. Я же старался со своей стороны не доставлять ей видимых поводов для беспокойства, короче говоря, я не афишировал своих джентельменских проказ, понимаешь? Я всегда уважал свою жену, и уважаю ее по сей день. Отец встал на ноги, и, глядя в пламя, произнес – я думаю, что любовь и секс – вещи совершенно разные. С моей женой нас связывала сердечная привязанность и искренняя дружба. А к Миранде меня влекло совсем другими органами… Он спрятал покрасневшее лицо в ладонях и замолчал. Глухим голосом он продолжил. Она знала, чего я хочу, понимаешь? Она угадывала каждую невысказанную просьбу моей плоти. Она была восхитительным мастером эротической игры, понимаешь? Я понимал, о да!, я очень хорошо понимал, что он хотел мне рассказать… Я опустил взгляд в пламя костра, который шипел и плевался искрами, добравшись до отсыревшего полена. Отец надолго замолчал. Маха ворчала себе под нос. Я смотрел в огонь. Я не стану утомлять тебя подробностями, но скажу одну вещь. То, что она натворила, была чисто ее иллюзия. Она думала, что я все брошу и женюсь на ней. Я и не собирался, меня вполне устраивал мой брак. Детей у нас не было, но мы с женой не теряли надежды. А она думала о чем-то своем. Когда катастрофа произошла, я принялся расследовать это дело сам. И выяснилось, что она сделала аборт. Но перед тем, как сделать операцию, она заказала анализ — генетическую пробу плода. Она ведь жила с нами обоими, и со мной, и с Джоном, и не знала, от кого беременна. Узнав что от Джона, решила не рисковать своим будущим… Боже святый, спасибо Тебе, что этот ребенок был не моими ребенком! Этой злобной бессердечной гадине нельзя было иметь детей категорически! А ведь я в тот момент был готов совершить кучу глупостей…

…Узнав в новостях подробности, я cделал все, чтобы эта история не дошла до твоей мамы. Такого скандала я не хотел. Несчастного Джона запихнули в психушку. Господи, если бы я знал, я бы лучше убил ее сам… Джон — блаженный идиот, но тут он поступил как мужчина. Я нисколько его не осуждаю. Я не понимаю одного – почему, зачем она приволокла и бухнула ему на стол своего нерожденного ребенка… Чего она хотела добиться этим поступком? Может быть, совершив убийство, она пришла за возмездием и получила его? Господи, да в этих бабах сам черт ногу сломит!…

Отец отошел к балюстраде. Костер догорал.

Это еще не все, сказал он. Твоя мама узнала обо всем. И я впервые увидел свою всегда спокойную и приветливую женушку в такой ярости. Она пришла ко мне вечером и буквально избила меня . А потом – ты можешь себе представить – изнасиловала… Другим словом то, что произошло в ту ночь между нами, я назвать не могу. Отец захихикал, потирая лоб кулаком… Я молча смотрел в пламя. Махатма глухо гавкнула. В общем, в результате всей этой катастрофы на свет родился ты. У нас не получались дети в течение всех лет брака, а тут… Отец снова надолго замолчал. Но жена не простила меня. Не простила… нет… нет… нет…

Я встал и молча вышел прочь из ротонды, оставив его наедине со своими мыслями. Да уж, мне есть в кого быть идиотом, это уж точно… Я улыбался. Мне было смешно до истерики. Я отошел подальше и хохотал до слез в прибрежных камнях над морем.

Квант двенадцатый

На другой день родители смылись в неизвестном направлении, никого не предупредив. Их коммуникаторы были недоступны целый месяц. Потом пришла открытка от мамы, что они поселились пока в Японии у мастера Номи, потому что решили изучать каллиграфию под его чутким руководством. Ага, я долго ржал, да-да-да, вот именно что каллиграфию, аминь!

Дальше потянулись 4 счастливых года. Я забрал Машку с семейством к себе в поместье, потому что пьяный Гарри как-то раз решил померяться с Сальватором силой, и они повздорили. А Гарри не умеет проигрывать в принципе, так что во избежание обострения напряженности Дарь-Петровна вынуждена была попросить меня об этой услуге. Машка тут же наладила наш с Джоном холостяцкий быт, Сальватор помогал в лаборатории, в общем, жизнь наладилась. Малышка Эллис (совсем забыл сказать, так назвали дочку Сальватора и Машки, ну да ты и так это знаешь, Господи) росла прелестным веселым существом, к которому даже Джон был неравнодушен.

Дальше я пишу с трудом, потому что плачу и скорблю – мне предстоит рассказать о смерти моего Учителя. Не стану откладывать, пока мужество не покинуло меня. Джон Юджин Мэш умер на закате, в начале шестого часа, не дожив до намеченного опыта… Эксперимент он назначил на 12 апреля 2161 года. Он говорил, что таким образом русский чисто случайный приоритет в запуске человека в космос будет посрамлен государством США, которое первым отправит человека в мультивселенную… Я с ним не спорил, хотя вовсе не считал русских воришками приоритетов. По моему глубокому убеждению все, что не делается, не случайно. Если твоя воля, Господи, была в том, чтобы первым человеком в космосе стал Юрий Гагарин, то кто я такой, чтобы с тобой спорить? Ну так вот, Джон подготовил все загодя, и мнемограф, и идеальную зеркальную сферу, и «ружье», и вероятностные часы, и подземное помещение, изолированное ото всего мира. Он даже составил меморандум своих требований к Тебе, чтобы зачитать их перед пуском.

Единственное, о чем он попросил меня лично, так это о том, чтобы я сам распорядился его телом и имуществом на свое усмотрение. Мне лень размышлять про способ своего погребения, говорил он, придумай что-нибудь на свой вкус, хорошо? Я не спорил.

1 февраля 2161 года мы отметили наш общий день рождения – да-да, мы оба родились в феврале, хотя я родился летом, а он зимой. Видишь ли, Господи, я-то родился на Огненной Земле, а он — в канадском Ванкувере. Поэтому мы такие разные, видимо…
Вообще-то мой день рождения седьмого февраля, а у него — первого, но в этот раз мы решили в виде исключения перенести наш совместный праздник на 1 февраля. Он умер на закате 2 февраля… В своей комнате, полной подарков, в старинном кресле, которое было аутентичной копией викторианского кресла Льюиса Кэрролла (еще один писатель, которого так ненавидит мой папа, помимо Чехова), с Мурысой на коленях и с бумажной книжкой в руках. Я услышал его смерть по звуку выстрела. Я дрых после вчерашнего, а заслышав хлопок – рванулся, не рассуждая, в его комнату и нашел его там, улыбающегося и остывающего. Мурыса зашипела на меня, выгнув спину дугой. Она не давала мне подойти к нему, она орала, шерсть на ней стояла дыбом. Она словно осатанела! Я шикнул на нее и отшвырнул прочь, а она прыгнула мне на спину и стала терзать когтями… Ух, как мы бились… Я был весь в крови. На шум прибежали домочадцы, началась паника, Махатма, тяжелая и постаревшая, последней вошла в комнату, и рявкнула гулко, как в железную бочку. Паника унялась, кошка со стоном отлепилась от моего загривка и шмыгнула в дверь, только мы ее и видели. Джон был мертв. Он сидел, улыбаясь, прикрыв глаза, и был просто – старый уставший мертвый человек, но, несомненно, счастливый…

Я бросился к нему, я — наконец-то! дотронулся руками до его груди. Я рыдал. Мои чуткие пальцы просто видели его огромное, синее от шрамов сердце, разорванное инфарктом… Он никогда не жаловался на боль, но теперь я осознал, что он страдал ежесекундно. Смерть явилась блаженным избавлением от этой телесной муки… Господи, какой же я был идиот, Господи, ну почему, почему я не изучал в университете медицину, а штудировал эту тупую, депрессивную, никому нафик не нужную русскую литературу 19 века, этого их адского Достоевского, этого их кошмарного Гоголя, этого их чертова зануду Толстого, я уж молчу про Тургенева… Я выл, я ушел прочь. Я не помню, что было дальше. Я нашел себя утром в кустах над обрывом, всего исцарапанного и в синяках. Я побрел в лабораторию госпиталя пить пропорциональный горячий спирт с водой, и пил. До-о-олго пил. До седьмого февраля. В 16 часов 10 минут я встал и бросил пить. Не мое это. Не берет! Я был ужасен, Машка ничего не могла со мной поделать. Я винил себя в Его смерти, я винил себя в срыве миссии, я винил себя в идиотизме и нелюбви. Да мне надо было его изнасиловать, соблазнить, но дотронуться до этой больной груди. Я бы почувствовал, я бы вылечил его, я это умею…

За три года после университета я вылечил собой кучу народа – больше тысячи женщин и двадцать двух мужчин… Только не спрашивай меня, Господи, как я это делал… Долго рассказывать. Каждый раз это была своя история…

Я, Роберт Шрайбер, очень странный человек… Как и все мы, живущие на Земле. В этом лучшем из миров во Вселенной, прости Господи…

Я восстал из алкогольной пучины и сказал себе — аллес, всё, мне уже — 33 года, хватит дурью маяться, пора действовать! Хвала аллаху, Машка догадалась заморозить тело Джона в промышленном рефрижераторе. Я решил, что похоронить его надо на Южном полюсе. Я выкупил у ООН за бешеные бабки местечко точно на мировой оси и точно так же втайне (эта тайна обошлась мне во столько же) похоронил его там. Прямо в кресле, прямо с книжкой и пледом. В километре подо льдом. На колени я положил ему издохшую Мурысу. Она умерла через 9 дней после его кончины. Всё…

Дальше мне предстояла трудная задача – я должен был сделать вид, что не собираюсь продолжать эксперимент. А для этого мне нужно было обмануть бдительность домочадцев, знавших меня как облупленного. Но я – очень умный человек. Я повел себя адекватно. Буянил, дебоширил, клялся, что продолжу дело Джона, и те де. Сальватор и Гарри держали меня вдвоем, так я буянил. Родители поместили меня в клинику неврозов, так я переиграл… Все-таки я плохой актер, не могу во-время остановиться… Ну да ладно. Через месяц 12 марта меня выпустили, всего обколотого транквилизаторами и обкормленного антидепрессантами. С диагнозом – маниакально-депрессивный психоз, обострение маниакальной стадии… Все шло по плану. Теперь все меня жалели, теперь за мной следили. Меня не оставляли одного ни на минуту. Я попросил маму отвезти меня на родину, в Перу. Она так и сделала. Я жил там, ожидая зимы, любимой мною приморской апрельской зимы. Антарктида дышала синим холодом. 12 апреля мне нужно было обмануть бдительность Гарри. Я нашел ключ к его сердцу – он все пытался меня перепить, не понимая, что алкоголь на меня не действует… Мое пробитое сердце уже не реагировало на земные яды. Я жил свой последний месяц на Земле.

Накануне 12 апреля я подготовил все для ритуала (мысленно я называл наш эксперимент именно этим словом, ничего не мог с собой поделать). Одежду: черное плотное синтоволоконное трико, в честь Гамлета, ненавистного уже мною и весьма личной ненавистью, белую льняную рубаху — в честь Чизиса факаного Крайста суперстар, и красную шапочку, просто из любви к маленьким девочкам. Я запихнул рубаху в рюкзак, а в трико гулял по поместью, в нем можно было без страха купаться в осеннем океане, так хорошо оно было теплоизолировано. Еще я откопал старую папину губную гармошку, на которой у меня так и не нашлось времени научиться играть. Я подумал, что возьму ее с собой как символ того, чего хочешь, но никак не можешь достичь, потому что вечно что-то мешает или просто лень. Я взял любимую пилочку для ногтей и ножик, потому что люблю возиться со своими когтями, при всех моих прочих достоинствах. Я взял алую помаду — в честь Миранды Коббс и секса вообще, я взял мультифункциональную карточку в титановом корпусе объемом в 1 терагиг, набитую энциклопедиями, книгами и картинками. Мультипланшет, батарейки – в общем, я собрался. Еще я налил во флягу воды из часовни, а в рубаху завернул Дарь-Петровниного черного хлебца. Нигде и никогда я такого хлеба больше не ел. Это ее семейный рецепт.

Ключ Гарри я повесил на цепочку на шею. Видок у меня был тот еще, как и положено психу. Патлы, щетина, провалившиеся глаза, черное трико, серебряная цепь с ключом на шее, красная шапочка на темени… Я шарахался от себя в зеркалах холла. Пасха в тот год выпадала на 14 апреля, причем какая-то супер-пупер трехконфессиональная, так что 12-е было страстной пятницей. Я счел это хорошим предзнаменованием.

И вот он настало. 12 апреля 2161 года. Мне — 33 с малой толикой года, я — готов. С утра зарядил серый дождик, но я был бодр и весел. Я выспался, вспомнил, что надо не забыть положить в рюкзак зубную щетку, и положил.

Гарри ждал меня у выхода из комнаты. Не говоря дурного слова, он огрел меня пудовым кулачищем по башке и связал ремнем. Вид у него был безумный, но был он абсолютно трезв, и зол, как никогда раньше. Я все понял, сказал он мне. Ты – это Он, сказал Гарри. Я с интересом смотрел на него. Башка болела, но настроение мое от этого не ухудшилось. Что ты имеешь в виду, спроси я Гарри. Не твое дело, буркнул он. Мое, ответил я. Все, что происходит со мной, это мое дело. Гарри развернулся и со всей дури вмазал мне слева. Закрой рот, выродок. Сказал он. Я сплюнул кровью. Сам выродок. Сказал я. Он пнул меня по яйцам. Вот тут я озверел! Я порвал его ремень и вцепился в него зубами. Молча я шел его убивать. Гарри попятился. Стой, парень, стой! Поздно! Я схватил дубовый стул и огрел его по башке. Гарри рухнул. Я расстегнул его брюки и алой помадой Миранды написал на его бледной веснущатой заднице «тут был Роберт». Ничего личного, просто маленькая месть…

Я схватил рюкзак со всеми причиндалами, переступил через его неподвижное тело и вышел прочь. С удивлением я осознал, что в руке у меня – ножка от стула. Я отнес ее во флайер и нажал на старт. 29 минут я наслаждался видами обеих Америк.

Ви спросите меня, почему это Перу принадлежит Огненная Земля? А я таки вам скажу, что это был главный территориальный спор 21 века, после вопроса о Курильской гряде, принадлежности шельфа Северного ледовитого океана, и прочих семейных дрязг. Чили и Аргентина чуть не поубивали полмира из-за этого клочка суши… Тогда было решено всемирным волевым решением – отдать Огненную Землю – Перу. Просто так. И они отдали. Прикольно, да?

Башка болела, в нее лезли непрошенные стихи. Раньше я этим не баловался, а тут за полчаса придумал парочку стишат и записал в мультипланшет. Между ног тоже все болело, но не фатально. От этой боли я был циничен сверх всякой меры. Вот наконец показались полуостров Лабрадор, Новая Шотландия, Ньюфаундленд… На южном побережье Лабрадора раскинулись мои владения. Флайер опустился, я кряхтя, вылез, мне было больно! Перед тем, как идти на ритуал, я зашел на кухню за льдом, чтобы охладить гениталии. С шипением и воем я приложил к пострадавшим частям колотый лед в синей вафельной хлопчато-бумажной тряпочке, отыскавшейся на кухне.

Малышка Эллис с интересом смотрела на меня. Дядя Уобеут, что ты делаешь? — спросила она меня. Ничего, буркнул я, у меня пылали уши, перед нею мне стало вдруг нестерпимо стыдно. Но отделаться от нее не представлялось возможным. Послушай, девочка, а где твоя мама? — спросил я. Уожает, ответило дитя. Блин, я совсем забыл! Машка! А кто с ней, спросил я. Бабутя и папа, сказала Эллис. Молодцы, сказал я. Оставайся тут и никуда не уходи, хорошо? Неть! — сказала маленькая нахалка. Я буду с тобой! Да, сказал я, будешь, сказал я, а сейчас я должен идти. Иди, разрешила Эллис. Спасибо! Сказал я.

Я вздохнул и побрел к установке. Умирать почему-то расхотелось.
Но я — обещал, и понимал, что — придется…

Сделав несколько шагов, я понял, что идти на смерть, не проведав Машку, будет предательством самого себя. Я свернул по дорожке во флигель, стены которого дрожали от воплей. Машка тужилась. Что-то шло не так. Я пошел быстрее. На пороге меня чуть не сбила с ног Дарь-Петровна. Стиснув рот ладонями, она стонала. Что такое, спросил я. Двойня, сказала Дарь-Петровна, и ни один не хочет уступить дорогу, понимаешь? Ясненько, сказал я. Шшшас, ага, сказал я. Знаю я эти штучки, знаю я эти темы! Я открыл дверь пинком и заорал: Ш-шайзе, чек вашу дрек, рождайтесь, наглые мор-рды! Машка дико оглянулась на меня через правое плечо и родила как миленькая. Сальватор принял старшего – Рыжего, а через 5 минут и младшего – Черного. Дарь-Петровна облобызала и перекрестила меня, но тут началось кровотечение, так что я быстренько вызвал 911 и отступил в сторонку. Дети вопили, Машка, светлая и радостная, улыбалась мне, Сальватор, сбросивший маску невозмутимости, обнимал прибежавшую на шум Эллис, а я пошел — умирать…

Под нашей лабораторией находился долгий спуск в подземелье. Джон приказал сделать длинную витую лестницу из 25 568 ступенек, символизирующую среднюю на планете продолжительность дней человеческой жизни в 70 полных солнцекругов… Я спускался при свете мультипланшета и радовался чуду жизни, чуду слов, которые росли во мне, и слушал музыку в наушниках. Мне было хорошо и правильно, если ты понимаешь, Господи, о чем я хочу сказать. Я был счастлив без дураков. Я дотрагивался ладонью левой руки до шероховатых стен. Джон иногда пропадал здесь ночами и вырезал на стенах астрологические символы – я всегда подшучивал над этим его увлечением, называя его халдеем и звездочетом. Каждая ступень была пронумерована с обычной его занудной тщательностью. Карманным бластером военного образца он выжег на каждой ее номер. Вот ступенька номер 10592, помеченная знаком Сатурна. А вот 12053, со знаком Солнца над ней, с золотой надписью INRI, в честь Чизиса… Я присел на этой ступени, достал воды и хлеба, и перекусил. Потом собрал свои манатки и побрел дальше. Чем ниже я спускался, тем теплее становилось вокруг. Я выключил подсветку, потому что стены подземелья светились сами по себе. Джон говорил мне, что граниты горных пород в этом месте обладают слабой радиоактивностью. Я видел это сам. Ниже, ниже, ниже, ниже, ниже, ниже… Наконец спуск окончился. Дальше шло техническое помещение и санузел. Я вошел и занялся своим телом. Я постился 3 дня, так что ничего делать не пришлось, а вот отлить хотелось жутко. Я насладился видом совершенной струи на сверкающем белом фаянсе писсуара, постанывая от эха боли после пинка Гарри. Вспомнив про него, я зло сплюнул. Не понимаю, ну вот не понимаю я этих мужских заморочек – кто круче. Круче тот, что умней, подумал я тогда. А я – точно умнее всех на свете, подумал я тогда. Какой же я был идиот, Господи…

Да, так вот, я вошел в душевую и ополоснулся. Потом натянул трико, сверху рубаху, красную шапочку еще напялил на гениальную тыкву, и вошел в помещение круссификатора. Мы с Джоном пытались придумать имя нашему детищу, но так и не додумались. Оставили черновое название, просто чтобы как-то обозначать это Место. Я обошел с внешней стороны зеркальную сферу высотой в 2 человеческих роста, 365 см. Поверхность сферы была выполнена из современного композита, прочнее алмаза и тоньше волоса. Эта скорлупа умела менять цвет. Снаружи она должна была быть черной, а изнутри – белой и отражающей. Не знаю, почему. Джон знал. Я вошел Сферу по приставной лесенке и спрыгнул вниз, на круглую платформу с упорами для пальцев ног. Платформа висела в поле стасиса и сама поднималась и опускалась так, чтобы можно было регулировать положение сердечной чакры Анахата круссифицируемого относительно экватора сферы… Мой рост – 168 сантиметров, так что платформа чуть-чуть подпрыгнула и установила меня на требуемой высоте. Дальше нужно было сказать слова. Стены светились голубоватым приятным огнем. Я стоял с рюкзаком за плечами, потом открыл его и вытащил из бокового кармана меморандум Джона Мэша, записанный им от руки на листке белой бумаги формата А4. Этот листок выпал из книжки Кэрролла про Алису, когда я нашел его мертвого в его комнате, 2 февраля 2161 года от рождества Чизиса…

Я, Джон Юджин Мэш, родившийся в Большом Ванкувере 1 февраля 2104 года, в полдень, говорю: Бог, ты создал этот мир хорошо, и хорошо весьма! Единственное, о чем я хочу просить тебя в день моей смерти – дай мне возможность начать эту пьесу еще раз, с того момента, как я нажал на курок. Пусть эта пушка не выстрелит, Господи. Пожалуйста. А еще я прошу за Ученика своего, Роберта.

Пусть он закончит дело моих дней ко всеобщей гармонии сфер.
Дай ему силу довершить начатое мной.
Дай ему опору не впасть в отчаяние.
Дай ему любовь, которую не может дать мое больное человеческое сердце.
Аминь.
(Тут я немножко повыл и похлюпал носом, я сентиментален, блин, пришлось лезть за платком и вытирать себе сопли и слезы). Успокоившись, я прочел молитву Отче Наш и притих на 3 минуты, глядя на отверстие Сферы. Всё.

После этого я громко прищелкнул пальцами правой руки, и Сфера начала задраиваться. Это был сложный технологический процесс, тут я мог бы рассказать подробнее, но это лишнее. Суть в том, что Сфера должна была стать без единого изъяна. И она стала, и это заняло целых 15 минут. Я знал что так и будет, поэтому включил пару песен и терпеливо слушал. Я уже начинал бояться. Этот процесс требовал большого количества энергии и я видел, как стены плыли психоделическими голографическими узорами, как по шву змеились молнии, как это было красиво и ужасно для запертого. Но я принял решение и ждал. Через 15 минут колокольный звон возвестил об окончании процесса. Теперь прямо передо мной возникли фантомные голографические часы. Через 3 минуты включится «ружье» — промышленный лазер огромной мощности, и испепелит меня без остатка. Я ждал. Глаза слезились, а в ушах играла музыка. Я дышал и ждал. 120, 121, 122, ….171, 172, 173, … Сердце уже выскакивало из груди, и тут погас свет. Просто — взял и вырубился!

Очевидно, что снаружи случилось форменное светопреставление, потому что с электроэнергией у меня никогда не было никаких проблем! Стасис-поле плавно истощилось и платформа под моими ногами остановилась в нескольких десятках сантиметров от Южного Полюса. Ее диаметр был равен метру. Ради интереса я сформулировал задачу и узнал, на какой высоте от пола остановился край платформы. Я понял, что умирать мне придется долго и мучительно и уже никуда не спешил. Было темно, но у меня был с собой мультипланшет. Я устроился поудобнее у стеночки и заснул. Просто от нервов.

Я прожил в этой наглухо задраенной Сфере трое суток. Не спрашивай меня, Господи, как я там выжил. Ты и сам этого не понимаешь, правда? Я старался реже дышать. Когда паника перехлестывала, я слушал музыку, когда подкатывало отчание, я смотрел на картинки, я только молился, чтобы с моей семьей все было в порядке.

Когда меня достали оттуда, я был ужасен внешне, но вполне еще вменяем. Меня посетило много видений и воспоминаний, о которых я не хочу сейчас говорить. Вытащили меня буквально в последнюю секунду перед включением ружья. Вытащил Гарри, который таки ухитрился пробить эту чертову непроницаемую Сферу! Чисто ручками, кузнечным молотом и живым Огнем…

Когда я спустился в пятницу под землю, на берег обрушилась волна цунами и просто смыла подстанцию. Хорошо, что вся моя шайка в это время была в госпитале с роженицей и малышами, а сотрудники разъехались на неделю пасхальных каникул по всему миру. В общем, из всего поместья уцелел только наш с Джоном круссификатор, который находился под землей и был защищен стальной бронированной дверью. Дом мой смыло, лаборатории тоже. Оборудование, мебель — все было погублено. Хорошо, что вся информация лежала в виртуальном хранилище и не пострадала.

Эллис рассказала обо мне, и родители догадались, где меня искать, Гарри придумал, как пробить эту скорлупу, и напару с Сальватором осуществил мое вызволение. Ток дали очень некстати, когда в щель с шипением повалил кислород, и все уже просто — забыли про включенные часы. За 7 секунд меня вытащили. Потом полыхнуло так, что мама-дорогая…

Я понял тогда, что моя миссия на этой планете еще не завешена. И с тех пор живу, каждый день живу, как в Последний День… Я понял, что не я пряду свою нить. И что все находится в руках более надежных, чем мои холеные руки. Я стал фаталистом, и это хорошо. Я пишу этот текст 7 февраля 2162 года, в день своего 34-летия. Я начал его писать в дни заточения в сферу, и заканчиваю сегодня, в 16-10 по местному времени, в поместье «Чехов», Перу, Огненная Земля.
Аминь.
Я живой, и это правда.
Правда в том, что я живой…

Послесловие

Выдержка из Галактической Энциклопедии (2200 г).
Шрайбер, Роберт Джон (Мэш), родился в Перу, остров Огненная Земля, поместье «Чехов», 7 февраля 2128 года, в семье Джона Юргена Шрайбера и Йоко-Мерилин Ренаты Шрайбер. Единственный сын и наследник их гигантского денежного состояния. Физик, литератор, бизнесмен, общественный и религиозный деятель. Обладатель Нобелевских премий: по физике 2184 года, мира 2188 года, по литературе 2192 года. Одна из самых противоречивых и одиозных фигур современного мира. Создатель круссификатора Шрайбера. Основатель Церкви Права на Смерть. Женат, на сегодняшний день в семье Роберта и Эллис Шрайбер — восемь собственных и четверо приемных детей. Матушка Эллис – активный деятель и кардинал ЦПС. Пережил уже 4 покушения на свою жизнь со стороны религиозных фанатиков различных сект. Хобби – дайвинг, параплан, чтение. Контактный номер во всемирной паутине – 666 666 666.